Утро на берегу Байкала выдалось неспокойным. "Северо-запад шарашит", — глядя в пасмурное небо, бурчат егеря. Все они, зажатые между непроходимой тайгой и капризным Байкалом, привыкли смотреть на воду и слушать ветер.
Только так и можно жить в поселке, из которого на большую землю одна дорога — по Байкалу. Тут не захочешь, а все ветра поймешь: что принесут да сколько будут дуть. Северо-запад надул сизые тучи, штормовые волны и метель. А значит, из поселка Давша, главной усадьбы Баргузинского заповедника, сейчас не выберешься — автомобильных дорог тут нет, а на море такая волна, которая лодки топит. Сиди дома, топи печку да жди, пока ветер переменится. Почти все немногочисленные давшинцы так и делают.
Главная улица Давши. По одну сторону шикарный вид на Байкал, по другую — ряд добротных срубов, подозрительно опрятных и ухоженных для поселка-призрака. Синие наличники, свежая побелка. И слепые темные окна с безликими белыми занавесками. В окне одного дома маленькие рыжие цветочки смотрятся как вызов всему миру: "Здесь есть жизнь!".
За седой от старости и ветров калиткой небольшой двор с лавкой и внушительных размеров поленницей. У поленницы стоит старушка и неловкими ударами топора пытается раскроить доску на дрова.
- Здравствуйте! Может быть вам помочь?
- Да нет, не стоит. Это такое мое послушание... Вы лучше на чай зайдите. Я как раз печку заложила — только спичку поднести, и тепло будет.
Старушка бросает короткий взгляд на наши камеры.
- Только вы не снимайте лишнего. Перед людьми стыдно. Дома кавардак.
Одинокая старушка в полумертвой деревне на берегу Байкала. Людмила Дмитриевна Черникина. Черничка, как ласково, но за глаза называют ее местные. Про таких не пишут статьи в журналах и заметки в Википедии. А вот про ее мужа Евгения Михайловича Черникина есть и то, и другое. Легенда среди ученых-биологов, опытный специалист по соболю, автор множества методик, научных статей и открытий. Человек безграничной мудрости, силы и скромности. Он просто работал — уходил в многодневные экспедиции по тайге, карабкался по деревьям, пересекал зимой Байкал и спал в снегу ради того, чтобы изучить соболя. Евгений Михайлович стал научным колоссом, хотя никогда не стремился к этому. А в тени этого колосса стояла она — Людмила Дмитриевна Черникина. Его Черничка.
Пол одной из комнат дома в несколько слоев завален книгами, фотографиями, письмами в конвертах с пестрыми полосками авиапочты. Людмила Дмитриевна аккуратно обходит стопки снимков и садится в центр комнаты. Вокруг нее вселенная — история поселка Давша, Баргузинского заповедника, соболей и медведей. И в центре этой вселенной ее муж Евгений Михайлович Черникин. На фотографиях он на обходе, он с соболями, он с Джеральдом Дарреллом и Николаем Дроздовым. Он переходит реку и лежит в горячих источниках, он с собаками. В центре комнаты на стене между окнами висит несколько фотографий и портрет масляными красками. Алтарь ее бога.
Среди фотографий выдающегося, сильного, доброго Евгения Михайловича Черникина, подшивок журнала "Наука и жизнь" и ветхих писем попадается фотография завернутой в шубку и шаль девушки.
- А эта матрешка — это я. Киевская медсестричка. Кто бы знал, как все повернется. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Как-то увидела, что стоит в коридоре молодая девушка, плачет. Ну, я остановилась, начала расспрашивать, помогла, чем смогла. А девушка эта оказалась его сестрой. Вот так мы с моим Евгением Михайловичем и познакомились. Он меня тогда аккуратно так спросил, может ли он мне писать. Я согласилась, он улетел к своим соболям, а я осталась в Киеве. Два года я ему голову морочила, да и претенденты были. За меня, между прочим, один узбек калым давал. Я не шучу! Овец, верблюдов. Говорит: "Это я тут не пойми кто, а там — уважаемый человек. Такой калым ни за одну женщину не дают, иди ко мне главной женой!". Может, и надо было согласиться — сидела бы сейчас где-нибудь в кишлаке, чай попивала да младших жен строила. А в день отъезда другой мой воздыхатель отвел меня в розарий и подарил все розы, которые там росли. Но я все равно выбрала Михаила Евгеньевича. Кто бы мог подумать — была столичная штучка, а стала колхозница на Байкале.
Золотое время
- Мы жили у самого леса. К нам первым медведи в гости ходили. И вот как-то раз сидим ночью и вдруг стук в дверь. Открываем, а там в белом костюме с пакетиком в руках стоит старый еврей. "Говорят, у вас тут переночевать можно". А у нас маленькая комнатушка и одна кровать. Это мужики давшинские так подшутили. А он просится: "Хоть в углу положите". Ну, переночуй, если хочешь. Вот угол, вот телогрейка. В итоге мы ему уступили свою маленькую кроватку, а сами переночевали в уголке на телогрейке. А еврей этот оказался очень хорошим человеком. На следующий же день купил нам в магазине конфет. Потом часто писал, а на каждый Новый год присылал маленькую коробочку сладостей.
Давша того времени конечно не Киев, но и не дебри. Своя начальная школа, почта, магазин, даже дизельный генератор, который давал свет по вечерам, а потом круглые сутки. Были даже свои термальные источники, которые заменяли водопровод. И все это на берегу Байкала, посреди тайги. На том же берегу своя собственная биохимическая лаборатория, которая обслуживала Ленинград, Братск, Иркутск и еще несколько городов. Егеря и ученые регулярно ходили в тайгу исследовать соболя. Навстречу людям из тайги так же регулярно выходили медведи.
Не сказать, что поселок был совсем отрезан от цивилизации. На окраине Давши был свой аэродром, на который регулярно садились самолеты. Каждые пять дней к мощному причалу приставал большой катер "Комсомолец". Внизу, в каютах, кто постарше, сверху молодежь палатки ставит, на гитарах играет. И капитан — эффектный такой бурят. Ходил в фуражке, кителе и комнатных тапочках.
- Но в остальном — село как село, — Людмила Дмитриевна перебирает старые фотографии, — Все вместе жили. Что хорошее, что плохое, все вместе переживали. Пока рожали, все бабье под медпунктом, ждут, волнуются. Родился — порадовались вместе, на свадьбе погуляли тоже все вместе. Умер — похоронили вместе. Хорошая жизнь была, добрая… Ключ от источников всегда висел на метеостанции у тети Люси. Как обратно пойдешь, она тебя затащит чай пить — после источников же надо чай пить. Пока не выпьешь — не отпустит. И матерится. Не от обиды, а просто говорит так…
А потом наступили девяностые, и поселок, который амбициозный директор Геннадий Янкус начал превращать в полноценный город с круглосуточным электроснабжением и авиаперевозками, оказался слишком прожорливым для Баргузинского заповедника с его резко сократившимся финансированием. Начались перебои с поставками топлива, встали генераторы, перестал ходить "Комсомолец" и летать самолеты, закрылась биохимическая лаборатория. Монументальные пирсы, за ненадобностью, начали разваливаться, а аэродром — зарастать бурьяном. По инерции люди пережили девяностые, но в двухтысячных начали постепенно разъезжаться кто куда. Те, что оставались, жили в поселке только летом — не надо отгребать от крыльца метровые снежные сугробы и заготавливать огромные поленницы дров. А супруги Черникины остались.
Жизнь меняется
За окном быстро темнеет. Густые осенние тучи съедают закат, недобро шелестят волны.
- Опять не успела, — разводит руками над горой бумаг Людмила Дмитриевна, — столько всего осталось. Письма, фотографии. Тут его фотографии из Туркмении — он там на противочумной станции работал, большие открытия делал… Вы же, наверно, кушать хотите, — вдруг оживляется старушка, — сейчас я чего-нибудь сготовлю.
Людмила Дмитриевна идет в кухню к старой дровяной печи. Когда-то дрова рубил Евгений Дмитриевич. Это же дрова его и сгубили — попытался перетащить лесину, надорвался и сгорел за считанные дни. Теперь дрова колет Людмила Дмитриевна. Это ее послушание. Рядом с печью стоит коробка, наполненная письмами и фотографиями. Женщина поднимает пачку фотографий, хочет закинуть их в печку, но потом кладет на место и растапливает простыми бумажками и начинает печь оладьи.
Людмила Дмитриевна неловко расчищает стол, расставляет тарелки и чашки, ставит пиалы с медом и вареньем.
- Хотите брусники или клюквы к чаю? Вы не стесняйтесь, я насобирала.
Под потолком одиноко висит бесполезная лампочка. Централизованного электричества в Давше нет уже давно, а генераторы и свет есть только в доме егерей. Старушка протягивает руку и зажигает керосиновую лампу. Теплый свет выхватывает из темноты фотографию улыбающегося Евгения Михайловича. Людмила Дмитриевна улыбается ему в ответ.
- Мы богато жили. У нас радио везде было, и всегда музыка играла. Так и осталось радио — одно на столе, одно под столом. Был бы сейчас мой жив. Радио бы работало. Вот так бы и жили — днем он дрова цокает, вечером сказки рассказывает и радио слушает. А я бы ему говорила: "Уже миллион раз все слушал, выключай уже". А он бы мне отвечал: "А вдруг что-то новое поставят!".
Людмила Дмитриевна подкладывает нам оладьи, пододвигает плошку с вареньем и зябко кутается в клетчатую, не по размеру рубашку.
- Так привыкла к его вещам, все его ношу, как будто своих нету. Много осталось. И я осталась. Надо жить вместе и помирать вместе, чтобы другому грустно не было… 42 года прожили, почти 43, двух месяцев не хватило. Значит, судьба. Но если бы я его раньше отсюда перетащила, его бы еще раньше не стало.
За ужином Людмила Дмитриевна постепенно начинает рассказывать о своем настоящем. Как дочка отвезла ее в Новую Зеландию и как ей там понравилось. Как подкармливала соболя и боялась медведей. О том, как выходит каждое утро на Байкал с фотоаппаратом караулить белку, а вечером — снимать разноцветные байкальские закаты.
Давша меняется. Режут на металлолом огромные цистерны топливохранилища, разбирают ненужные дома, режут на дрова заборы. Постепенно поселок превратится из научного городка в туристическую базу в сердце Баргузинскго заповедника. Места для себя в этом сердце Людмила Дмитриевна не видит.
- Вещи соберу и уеду. Подальше отсюда. Сложная жизнь, но жить все равно хорошо. Не время помирать, еще дел много. Вон еще письма неразобранные, фотографий еще сколько надо пожечь… Надо все это уничтожить, в печку бросить. Но что-то у меня рука не поднимается, совсем не поднимается...
Наутро ветер меняется и Байкал успокаивается. Во время утреннего сеанса связи рация сипло обещает "вывезти журналистов". Пока мы таскали вещи к катеру, на берег вышла старушка в потрепанной телогрейке и пронзительно-красной шапке с небольшим фотоаппаратом в руках.
- Я хотела на кладбище сходить. Тут два километра, свежий снег. Одной нельзя, на тропе медведь ходит, но я все равно схожу, погляжу. А вы уже собираетесь? Счастливого пути. Поберегите себя, там холодно.
С этими словами она снимает свою телогрейку и отдает нам. А потом еще долго смотрит вслед уходящему катеру.
Материал подготовлен в рамках экспедиционного проекта "Наследники степи", организованного при поддержке Вестей.RU и компании Marmot. Следить за новостями проекта и смотреть уникальные фотографии из экспедиции мы можете на Вестях.Ru, а также в официальной группе экспедиции "Наследники степи".
