Максим Лаврентьев. На польско-китайской границе. Издательство Луч, 2011 год.
Максим Лаврентьев – хороший поэт. Классичный. Его книга предназначена всем, кто может оценить хорошую классичную поэзию.
Стихи не про Польшу или Китай, в основном – про Москву и Питер. Здесь, в этих городах, на улицах, набережных и аллеях – понятное и свое. И чем понятнее и милее знакомая местность, тем тревожнее то, что может разрушить привычную и уютную мелодию.
Я покупаю билет в обе стороны.
Толпы народа, баулы, канистры…
Может быть, все провода обесточены,
Может быть, все поезда арестованы
Где-то на польско-китайской границе?
В стихах Лаврентьева вы не найдете трэша, угара и матерной брани, не обнаружите прямые гражданские отсылки к актуальным событиям, именам и обстоятельствам. Стихи не отличаются необычность формы и размера, ставшими в современной поэзии как раз вполне обычными. И все же это стихи современные. Читая их, понимаешь, что написаны именно сейчас и здесь, а не, допустим, в 70-е годы. Больше того – это стихи эстрадные. По-хорошему эстрадные. То есть такие, которые найдут и находят приязнь у публики, если их читать вслух.
Стихи Лаврентьева чем-то похожи на него самого – романтичного, спокойного, чуть загадочного. А современность их - в словах, фразах, промельках, отсылающих нас к нынешней реальности. В реальности есть платный туалет, трамвай, бомж, размоченные чипсы в луже, асфальт весь в крапинку от налипших жвачек.
В каком-то смысле Максим Лаврентьев – реалист от поэзии, столь предметны, вещественны его стихи, внимательны к детали, ко всякой бытовой новизне. Без перечня предметов не обходится, пожалуй, ни одно его стихотворение. Хотя, наверное, справедливо и то, что своим отталкиванием от предметов Лаврентьев наследует акмеистам. Но удивительно – дав неприглядную грубую картинку, бросив разговорное словцо, он вдруг мгновенно переходит к изящному. Как бы даже воспаряет. Черпнет из низин и тотчас - в горний мир – к высокому штилю и выспреннему слогу.
Так и видится: бредет поэт по Остоженке, мимо несется крутая тачка, и вот брызги из-под колес так оскорбили поэта, что он, зажмурившись от гнева, взлетел выше купола Храма Христа Спасителя.
Тут, по-моему, секрет Лаврентьева: у него нет срединной, промежуточной интонации, часто сопряженной в поэзии с рефлексией, иронией или явной цитатностью. У него либо сниженная реалистичная зарисовка, либо романтический душистый пафос. Одно в отрыве от другого едва ли работает. Вместе – своеобразная и хорошая поэзия.
Мне тополь и трамвай
Прикажут: "Эй, вставай!
Пора чесать домой –
В Останкино, в Кусково".
Тут словом, там строкой,
Здесь целою строфой
Любимый город мой
Меня окликнет снова.
И вот он чешет среди тополиного пуха, касаясь тополиных крон, над перезвоном трамваев, выше пробок. Чешет в родной райончик по небу. Тут не полет олигарха в персональном вертолете. Некоторый снобизм Лаврентьева – иного рода. Одиночество избранничества ("Ты царь. Живи один"), о котором уже давно подзабыли. Эх, не забыть бы… Снижаемся… Не забыть бы еще в магазин. Что там купить надо? Полкило сарделек и буханку черного. "Заверните, пожалуйста!" - с достоинством говорит поэт продавщице, и эти два слова звучат, как ангельский пароль.
"Книги" с Сергеем Шаргуновым на радио "Вест ФМ"
