Воинствующая серость – вот, что стало питательной средой для нацификации Украины, что неуклонно шла последние десятилетия. Процесс на подконтрольной Киеву территории все еще продолжается. Идет и насильственная дерусификация. Из памяти вытравливается все русское. В жертву приносятся даже великие имена тех, кто творили нашу общую культуру в Киеве, когда нациками еще и не пахло. Так, в понедельник со стен Института филологии Киевского национального университета имени Шевченко содрали мемориальную доску писателю Михаилу Булгакову. Торжествующая молодая дама Татьяна Швидченко – один из инициаторов акта вандализма под своим фото пишет следующее: "Именно так должна выглядеть идеальная мемориальная доска украинофоба Булгакова".
Самолюбование невежества в сочетании с агрессией. Киев – матерь городов русских – был основан и прославлен именно как русский город еще в те времена, когда и слова-то такого – "Украина" – не было. А Киев веками был не только городом русской культуры, а именно и городом, который эту самую русскую культуру еще и сам создавал, во многом задавая тон.
Доска Булгакову висела на Желтом корпусе Киевского университета. Это потом он вместил в себя гуманитарные факультеты, а изначально был Первой киевской гимназией. В канун Наполеоновского нашествия в 1811 году император Александр Первый своим указом дал Первой киевской гимназии статус высшего учебного заведения. Спустя сто лет Первая киевская стала именоваться Императорской Александровской гимназией.
Кто здесь только ни учился. Как раз из этих стен вышел в будущем знаменитый писатель, классик русской литературы Михаил Булгаков. Ну, а значительно раньше – выдающийся русский художник Николай Ге – мастер портрета. Вот, например, каков у него Герцен. Или Петр Первый. Реалистично изображенные библейские сюжеты. Вот его "Тайна вечеря". А как вам "Что есть истина?" Николай Ге – друг Льва Толстого.
С золотой медалью Первую киевскую гимназию закончил будущий министр финансов и председатель Комитета министров при императоре Александре Третьем Николай Христианович Бунге. Яркий экономист Бунге был инициатором введения в России подоходного налога. Знаток западных экономических теорий Николай Бунге писал, что Карл Маркс "обращается к хищническим инстинктам обездоленного человечества". Бунге предостерегал, что практическая реализация марксизма приведет к социальной катастрофе.
Еще одна гордость Первой киевской гимназии – русский поэт, переводчик и издатель Николай Гербель. Издание полных собраний сочинений Шекспира, Шиллера Байрона, Гете, Гофмана и даже Тараса Шевченко – это Николай Гербель. Он же автор стихотворного перевода "Слова о полку Игореве".
Первый советский нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский – из того же гнезда. Знаменитый историк академик Евгений Тарле – автор, наверное, лучше биографии Наполеона, изданной в серии ЖЗЛ, – выпускник Первой киевской гимназии. Отсюда же и сначала министр финансов, а позднее и министр иностранных дел Временного правительства России – 1917 год – крупный промышленник и банкир Михаил Иванович Терещенко.
Можно удивляться, но эстрадный кумир первой половины ХХ века неподражаемый певец и композитор Александр Николаевич Вертинский – тоже воспитанник Первой киевской гимназии. Выпускники – анархист Дмитрий Богров (убийца Столыпина вошел в историю со славой Герострата) и авиаконструктор Игорь Сикорский. А еще инженеры и министры, предприниматели, философы и писатели – какой диапазон! И какая мощь! И какое спокойное, уверенное и теплое чувство к Украине и нашей общей культуре. Пожалуй, наиболее точно атмосферу Первой киевской передает Константин Паустовский – тоже ее выпускник: "Было ли случайностью, что эта гимназия за короткое время воспитала стольких людей, причастных к литературе и искусству? Я думаю, нет. Это не было, конечно, случайностью. Причины этого явления так многочисленны и трудноуловимы, что мы по лености своей не хотим в них углубляться и предпочитаем думать, что все произошло по счастливой случайности. Мы забываем об учителях, которые внушили нам любовь к культуре, о великолепных киевских театрах, о повальном нашем увлечении философией и поэзией, о том, что во времена нашей юности были еще живы Чехов, Толстой, Серов и Левитан, Скрябин и Комиссаржевская. Мы забываем о революции 1905 года, о студенческих сходках, куда мы, гимназисты, ухитрялись пробираться, о спорах взрослых, о том, что Киев всегда был городом с большим революционным накалом".
И вот сколько во всех этих строках Константина Паустовского: "Забываем о Днепре, мягких и туманных зимах, богатой и ласковой Украине, окружавшей город кольцом своих гречишных полей, соломенных крыш и пасек. Трудно уловить влияние этих вещей, разнообразных и подчас далеких друг от друга, на наше юношеское сознание. Но оно было. Оно давало особый поэтический строй нашим мыслям и ощущениям".
Посмотрите, сколь доброжелательно и даже нежно Паустовский пишет об атмосфере вызревания характеров в Первой киевской гимназии начала ХХ века. И как делался выбор: "Мы были молоды, и западная литература привлекала нас изяществом, спокойствием и совершенством рисунка. Холодный и прозрачный Мериме был легче для нас, чем мучительный Достоевский. У Мериме или Флобера все было ясно, как в летнее утро, а Достоевский надвигался, как гроза с ее тревогой и желанием спрятаться под надежную крышу. И Диккенс не знал сомнений. И Гюго. И Бальзак... Но очень скоро я, увлекавшийся французской поэзией, понял, что это – холодный блеск, тогда как рядом сверкают россыпи живой и чистой поэзии русской".
А вот конкретный эпизод о том, сколь интернациональна была атмосфера в этом элитном киевском питомнике. Сколь далеки были молодые люди от межнациональных предрассудков, что спустя век были удобрены и выросли в махровый нацизм: "Нас пугали экзамены. И нам было грустно покидать гимназию. Мы свыклись с ней. Будущее рисовалось неясным и трудным, главным образом потому, что мы неизбежно растеряем друг друга. Разрушится наша верная и веселая гимназическая семья. Перед экзаменами в саду была устроена сходка. На нее созвали всех гимназистов нашего класса, кроме евреев. Евреи об этой сходке ничего не должны были знать. На сходке было решено, что лучшие ученики из русских и поляков должны были на экзаменах хотя бы по одному предмету схватить четверку, чтобы не получить золотой медали. Мы решили отдать все золотые медали евреям. Без этих медалей их не принимали в университет. Мы поклялись сохранить это решение в тайне. К чести нашего класса мы не проговорились об этом ни тогда, ни после, когда были уже студентами университета. Сейчас я нарушаю эту клятву, потому что почти никого из моих товарищей по гимназии не осталось в живых. Большинство из них погибло во время больших войн, пережитых моим поколением. Уцелело всего несколько человек".
Большие войны были еще впереди. В Первой киевской, впрочем, были и малые. “Вражда между первым и вторым отделениями никогда не затихала. Она выражалась во взаимном презрении. Раз в год, осенью, происходила традиционная драка между отделениями. Почти всегда в первых рядах победителей был гимназист с задорным вздернутым носом – будущий писатель Михаил Булгаков”, – пишет Паустовский.
Мемориальную доску Михаилу Булгакову на Желтом корпусе Киевского университета установили относительно недавно – в 2017-м. Это был краткий период, когда и Гоголя, и Булгакова и прочих русских писателей, творивших на Украине, в Киеве хотели приватизировать, окрестив их украинцами. Заглотили. Переварить не получилось. Выплюнули. Вот доску и сняли. А Булгаков по официальной уже версии – украинофоб. Хотя о Киеве и Украине писал с симпатией, признавая факт общего и родного. Ну, как есть. Вот, например, эпизод из "Белой гвардии", когда Киев весной 1918-го накрыла волна беглецов от большевистской революции в столицах из Москвы и Питера. Тогда еще большевики казались чем-то временным. Принимал Киев щедро всех и очень уверенно воспроизводил знакомый всем уклад: "Всю весну, начиная с избрания гетмана, он наполнялся и наполнялся пришельцами. В квартирах спали на диванах и стульях. Обедали огромными обществами за столами в богатых квартирах. Открылись бесчисленные съестные лавки-паштетные, торговавшие до глубокой ночи, кафе, где подавали кофе и где можно было купить женщину, новые театры миниатюр, на подмостках которых кривлялись и смешили народ все наиболее известные актеры, слетевшиеся из двух столиц, открылся знаменитый театр "Лиловый негр" и величественный, до белого утра гремящий тарелками клуб "Прах" (поэты, режиссеры, артисты, художники) на Николаевской улице. Тотчас же вышли новые газеты, и лучшие перья в России начали писать в них фельетоны и в этих фельетонах поносить большевиков. Извозчики целыми днями таскали седоков из ресторана в ресторан, и по ночам в кабаре играла струнная музыка, и в табачном дыму светились неземной красотой лица белых, истощенных, закокаиненных проституток. Город разбухал, ширился, лез, как опара из горшка. В кафе "Максим" соловьем свистал на скрипке обаятельный сдобный румын, и глаза у него были чудесные, печальные, томные, с синеватым белком, а волосы бархатные. Лампы, увитые цыганскими шалями, бросали два света — вниз белый электрический, а вбок и вверх оранжевый. Звездою голубого пыльного шелку разливался потолок, в голубых ложах сверкали крупные бриллианты и лоснились рыжеватые сибирские меха. И пахло жженым кофе, потом спиртом и французскими духами".
Великая литература. Сбившие в Киеве булгаковскую доску лишают ее себя. Узколобо. Ну, вот повспоминали. Поностальгировали.
