На сцене Театра имени Пушкина в рамках проходящего в Москве Международного театрального фестиваля имени Чехова играют на этой неделе спектакль швейцарского актера и режиссера Даниэле Финци Паски "Донка". Мировая премьера спектакля тоже состоялась в Москве, но еще в январе - в рамках проходивших тогда торжеств по случаю 150-летия со дня рождения Чехова. Подробности у культурного обозревателя радио "Вести ФМ" Григория Заславского.
Заславский: Все, кто рассказывает, захлебываясь от восторга, о "Донке" Даниэле Финци Паски, прежде всего восхищаются тем, что еще год назад актер ничего - то есть вообще ничего - о Чехове не знал. Директор Чеховского фестиваля Валерий Шадрин, тем не менее, решил и его увлечь Чеховым и "использовать" в своих целях. И повез его в Мелихово и в Таганрог. Самое сильное впечатление на Даниэле Финци Паску произвело то, что Чехов любил удить рыбу, и есть особое удовольствие ловить рыбу, которая плавает по самому дну. Отсюда и название спектакля – "Донка".
До того Даниэле Финци Паска привозил в Москву два спектакля, и публике это все нравилось - нравилось, как цирковые артисты возились в воде на сцене Театра имени Моссовета в финале "Дождя", как бродили в театральном дыму в представлении, которое называлось "Туман". Паски - специалист во всем, что касается цирка. А Чехов - он же тоже к цирку вроде бы неравнодушен - мы же помним, у него Шарлота в "Вишневом саде" показывает фокусы, "Каштанка" - это тоже про цирк.
Но "Донка" если и имеет отношение к цирку, то напоминает, скорее, нашего грустного клоуна Енгибарова. Это клоунада до слез, и такая, что поверить в то, что этот актер ничего не знал о Чехове год назад и до того никогда о нем не слышал, невозможно.
Он говорит: "Я и теперь о нем ничего не знаю, все, что я видел - это несколько фотографий". Но этого хватило, чтобы заставить тысячный зал поплакать вволю, глядя, как у героя, которого играет он сам, на белой рубашке появляются кровавые красные пятна - следы чахотки, которая свела Чехова в гроб.
Паски отталкивается от рассказа Суворина, что Чехов, где бы ни бывал, всегда посещал кладбища и цирки. И вот кровати на колесиках, которые кружат по сцене, - это и смертное ложе, и цирк-шапито, который легко сворачивается и переезжает с места на место. Кружится кровать, а вокруг нее кружатся сестры милосердия, не в силах помочь, не в силах излечить болезнь, остается одно - сострадание и сочувствие больному. Кружится кровать, срезая одну фигуру за другой. Круговорот не жизни, а смерти. Больничная клизма, оказывается, тоже может стать символом смерти. Надо было попасть ей в руки Даниэле Финци Паске. Запустил удочку - поймал Чехова. Так вот он какой был - высокий, печальный, похожий на клоуна.
Снег падает, дождь капает на сцену, ледяные шары взлетают и разбиваются о подмостки, разбиваются и тают - так разбиваются надежды, мечты, так истаивает, в конце концов, любая жизнь. Вдребезги, снова уже не собрать, остается читать письма, разглядывать две-три вещицы, которые, как уверяют музейные смотрительницы, великий писатель держал в своих руках. Что в них осталось от его величия? Ничего. Но вот ведь можно и в колокольчике, который крепился к удочке, разглядеть всего Чехова, его жизнь и смерть. Как это удалось Даниэле Финци Паске.
Это не цирк вроде бы, и не чистый театр, немного того, немного другого, много пауз - тех самых, которые у нас давно уже принято называть чеховскими. Пауз и тишины, в которых, как в морской раковине, кажется, начинает шуметь та жизнь, и кажется, вот-вот и мы расслышим в этом шуме другого времени голос Чехова. Вот-вот, надо только прислушаться.
